|
XXXII. Татьяна то вздохнет, то охнет; Письмо дрожит в ее руке; Облатка розовая сохнет На воспаленном языке. К плечу головушкой склонилась. Сорочка легкая спустилась С ее прелестного плеча... Но вот уж лунного луча Сиянье гаснет. Там долина Сквозь пар яснеет. Там поток Засеребрился; там рожок Пастуший будит селянина. Вот утро: встали все давно, Моей Татьяне всё равно. XXXIII. Она зари не замечает, Сидит с поникшею главой И на письмо не напирает Своей печати вырезной. Но, дверь тихонько отпирая, Уж ей Филипьевна седая Приносит на подносе чай. “Пора, дитя мое, вставай: Да ты, красавица, готова! О пташка ранняя моя! Вечор уж как боялась я! Да, слава богу, ты здорова! Тоски ночной и следу нет, Лицо твое как маков цвет”. |
XXXII Ora piange, ora sospira, E le trema in man la lettera; L’ostia rosea si dissecca Sulla lingua che va a fuoco. 25 China il capo sulla spalla Delicata, da cui scivola La leggera camiciola... Ma, ecco: già il chiaro di luna Va spegnendosi. Traspare La vallata fra le nebbie. Il ruscello s’inargenta; E già il corno del pastore Dà la sveglia al contadino. E’ mattina: ormai la gente S’è levata, ma a Tatiana Ogni cosa è indifferente. XXXIII Non s’accorge che è mattina, Siede a testa china e l’ostia Non appiccica alla lettera. S’apre intanto pian la porta, La canuta Filip’evna Col vassoio porta il tè: “Su, figliola, è l’ora, àlzati: Ma... passerottino mio Mattiniero: sei già pronta! Che paura ieri sera! Se Dio vuole, ora stai bene! Non un filo hai più sul viso Della smania di stanotte: Pari un fiore di papavero”. 25 La busta essendo di là da venire, la lettera consisteva in uno o più fogli piegati e sigillati con apposite ostie di pasta, da inumidire sulla lingua. |
ONEGIN
di Aleksandr Sergeyevich Pushkin