|
XXXIX. Дни мчались; в воздухе нагретом Уж разрешалася зима; И он не сделался поэтом, Не умер, не сошел с ума. Весна живит его: впервые Свои покои запертые, Где зимовал он как сурок, Двойные окны, камелек Он ясным утром оставляет, Несется вдоль Невы в санях. На синих, иссеченных льдах Играет солнце; грязно тает На улицах разрытый снег. Куда по нем свой быстрый бег XL. Стремит Онегин? Вы заране Уж угадали; точно так: Примчался к ней, к своей Татьяне Мой неисправленный чудак. Идет, на мертвеца похожий. Нет ни одной души в прихожей. Он в залу; дальше: никого. Дверь отворил он. Что ж его С такою силой поражает? Княгиня перед ним, одна, Сидит, не убрана, бледна, Письмо какое-то читает И тихо слезы льет рекой, Опершись на руку щекой. |
XXXIX Passa il tempo; l’aria tiepida Scioglie già l’inverno; e Onegin Non è diventato poeta, Non è morto, né impazzito. Primavera lo risveglia: In un limpido mattino Per la prima volta lascia Doppi vetri e caminetto Del suo chiuso romitorio, Dove come una marmotta Ha svernato, e sfreccia in slitta Lungo la Nevà: sui ghiacci Azzurrini e frastagliati Gioca il sole; per le strade Va sciogliendosi la neve In fanghiglia rimestata. Ma dov’è che così in fretta XL Per quel brago corre Onegin? Bravi, avete indovinato: Va da lei, la sua Tatiana, Il mio snob incorreggibile. Scende, bianco come un morto. Non c’è un’anima nell’atrio. Passa in sala, e oltre: nessuno. Una porta apre, s’arresta. Che cos’è che lo colpisce? Sola, in vestaglia, pallida, Davanti a lui è seduta La principessa: legge Una lettera, e in silenzio, Mano sulla guancia, piange. |
ONEGIN
di Aleksandr Sergeyevich Pushkin