|
XLII. А тот... но после всё расскажем, Не правда ль? Всей ее родне Мы Таню завтра же покажем. Жаль, разъезжать нет мочи мне; Едва, едва таскаю ноги. Но вы замучены с дороги; Пойдемте вместе отдохнуть... Ох, силы нет... устала грудь... Мне тяжела теперь и радость, Не только грусть... душа моя, Уж никуда не годна я... Под старость жизнь такая гадость..." И тут, совсем утомлена, В слезах раскашлялась она. XLIII. Больной и ласки и веселье Татьяну трогают; но ей Не хорошо на новоселье, Привыкшей к горнице своей. Под занавескою шелковой Не спится ей в постеле новой, И ранний звон колоколов, Предтеча утренних трудов, Ее с постели подымает. Садится Таня у окна. Редеет сумрак; но она Своих полей не различает: Пред нею незнакомый двор, Конюшня, кухня и забор. |
XLII
E quel... ma si parlerà Poi di tutto, non è vero? E domani mostreremo Tania a tutto il parentado. Io purtroppo non mi sento Più d’andare in giro; a stento Mi trascino sulle gambe. Ma già, voi sarete stanche; Su che andiamo tutte a letto... Che fiacchezza... il petto è stanco... M’è di peso anche la gioia, Ora, non solo i pensieri... Ah, non son più buona a nulla... La vecchiaia, cara mia, È una vera porcheria...” E qui, stanca da morire, Prese a piangere e a tossire. XLIII Le cordialità e lo spirito Dell’inferma il cuore toccano Di Tatiana, che, però, Alla sua stanzetta avvezza, Non si sente lì a suo agio: Tende in seta, letto nuovo, Non riesce a chiudere occhio. È lo scampanìo che all’alba Dà il via ai mattutini impegni A buttarla giù dal letto. Va a sedersi alla finestra. Si dirada il buio: al posto Dei suoi campi c’è un cortile Sconosciuto, una cucina, Una scuderia e un recinto. |
ONEGIN
di Aleksandr Sergeyevich Pushkin