|
XXXIII. Освободясь от пробки влажной, Бутылка хлопнула; вино Шипит; и вот с осанкой важной, Куплетом мучимый давно, Трике встает; пред ним собранье Хранит глубокое молчанье. Татьяна чуть жива; Трике, К ней обратясь с листком в руке, Запел, фальшивя. Плески, клики Его приветствуют. Она Певцу присесть принуждена; Поэт же скромный, хоть великий, Ее здоровье первый пьет И ей куплет передает. XXXIV. Пошли приветы, поздравленья; Татьяна всех благодарит. Когда же дело до Евгенья Дошло, то девы томный вид, Ее смущение, усталость В его душе родили жалость: Он молча поклонился ей, Но как-то взор его очей Был чудно нежен. Оттого ли, Что он и вправду тронут был, Иль он, кокетствуя, шалил, Невольно ль иль из доброй воли, Но взор сей нежность изъявил: Он сердце Тани оживил. |
XXXIII Salta l’umido turacciolo, Schiocca la bottiglia; sibila Lo spumante; e Triquet s’alza, Con sussiego – da un bel po’ Lo tormenta la strofetta; Gran silenzio si fa in sala. Tania è più morta che viva. Si rivolge a lei Triquet Col foglietto in mano e canta, Stonato. Gridi, applausi Lo salutano. Tatiana E’ costretta a riverirlo; Umilmente, il gran poeta, Beve alla di lei salute E le porge la strofetta. XXXIV Siamo agli auguri, ai saluti; Dice grazie a ognun Tatiana. Quando è il turno d’Eugenio, Il suo viso stanco, languido, La sua confusione suscitano In lui un senso di pietà: Le si inchina, muto, ma Stranamente un che di tenero Ha negli occhi. Commozione? Voglia di civetteria? Che lo voglia o no il suo sguardo Tenerezza esprime, e al cuore Di Tatiana ridà vita. |
ONEGIN
di Aleksandr Sergeyevich Pushkin