La Russia a Messina

Il racconto di un cadetto

 

 

 

[…]

В Бизерте отряд простоял довольно долго и в конце ноября вышел в порт Аугусту на Сицилии.

Это был первый переход «Макарова» в составе отряда кораблей и поэтому был довольно трудным. Трудность заключалась в том, что отряд состоял из разнотипных судов и поэтому, пока они сплавались, было трудно держаться точно на требуемой дистанции (2 кабельтова).

Головным шел «Цесаревич», за ним «Слава», затем «Макаров» и в хвосте «Богатырь».

На вахтах приходилось напрягать все внимание, чтобы не налезать на «Славу» или не растягивать строя. Даешь «пять больше» оборотов{213} — слишком быстро нагоняешь. Уменьшишь на пять — слишком быстро отстаешь. Испугаешься, что слишком растянул строй — сразу прибавишь десять оборотов. Глядишь на «Славу», и ясно становится, что нельзя менять обороты так резко. Пробуешь прибавлять и убавлять по два-три оборота, а в машине недовольны, что не успевают проверить число оборотов, как получается новое приказание. Недовольны и на «Богатыре», который из-за нас то налезает, а то отстает. Ничего не поделаешь, пока не изучили инерцию корабля и в машинах не привыкли к частым переменам оборотов, крейсер плохо держался в строю. Но на это понадобилось не так уж много времени, тем более что вахтенные начальники были опытные офицеры. Потом наладились так, что за всю вахту (4 часа) меняешь обороты раз десять, не больше.

Наш командир, как я упоминал, был опытным и хладнокровным моряком. С ним было очень приятно в трудные минуты, а не дай Бог, если командир оказывался неопытным и нервным, и к тому же боящимся начальства. Тогда все «шишки» валились на вахтенных начальников, и они сами начинали нервничать{214}.

Первое время также много неприятных минут доставляла наша единственная мачта, которой мы до этого так гордились. Она отстояла далеко от командного мостика, и поэтому связь с сигнальщиками, поднимающими сигналы, была трудной. Каждый сигнал адмирала в кильватерном строю полагалось репетовать, и мы всегда запаздывали. То сигнальщики не расслышат, то не хватает фалов. Кричишь, сердишься — ничего не помогает. К тому же и сигнальщики были еще не привыкшими к отрядному плаванию.

Порт Аугуста — скучнейшее местечко. Оно само по себе ничего интересного не представляло, но поблизости были Сиракузы, куда мы и совершили поездку для осмотра достопримечательностей. Особенно заинтересовала пещера, прозванная «ухом Диониса». В ней замечательно [177] была использована акустика. Несмотря на ее большие размеры, можно было улавливать самые тихие звуки с одного конца до другого.

Отряд вошел в рутину занятий «по расписанию». Шлюпочные учения и занятия с гардемаринами, тревоги и занятия с командой занимали все время.

Однако 15 декабря старого стиля это спокойствие было нарушено. Рано утром, при совершенно тихом море, вдруг прошла высокая волна, которая раскачала все корабли. Этот факт всех очень удивил, но ему никто не придал особого значения. Но около десяти часов к адмиралу приехал страшно взволнованный городской голова и рассказал, что получено известие о происшедшем сегодня рано утром сильном землетрясении, захватившем южную конечность Калабрии и северную Сицилию. Город Мессина совершенно разрушен и горит. В нем погибло несколько десятков тысяч людей. Пострадало и много других, более маленьких селений. Он умолял адмирала выйти с отрядом в Мессину на помощь пострадавшим людям.

Адмирал Литвинов был нерешительным человеком, и хотя понимал, что необходимо оказать помощь пострадавшим, но боялся проявить самостоятельность и решил предварительно запросить телеграммой Петербург. Весть о землетрясении быстро распространилась по кораблям, и офицеры заволновались, а когда стало известно, что адмирал запрашивает Петербург, то есть что будет потрачено на это добрых 6–7 часов, то насели на своих командиров. Тогда наш командир и командир «Богатыря» капитан 1 ранга Н. А. Петров-Чернышин поехали к адмиралу и уговорили его, не дожидаясь ответа и по мере готовности кораблей, разрешить им идти в Мессину{215}.

«Макаров» первым поднял пары и вышел в море. Мы снялись с якоря еще не имея достаточно паров во всех котлах, и поэтому шли средним ходом, но потом довели до полного. Все только и говорили об этой катастрофе, но не представляли грандиозности разрушений и гибели такого количества людей.

Во время перехода командир приказал докторам собрать все наличные перевязочные средства и со всем медицинским персоналом приготовиться к съезду на берег.

Кроме того, было приказано двум ротам надеть рабочее платье и высокие сапоги и приготовить веревки, ломы, кирки и лопаты.

Скоро на горизонте показались высокие столбы дыма, и чем ближе мы подходили к Мессине, тем ярче вырисовывались пожары и разрушения. В нескольких местах вырывалось пламя. Фактически весь город был разрушен. Всюду виднелись полуразрушенные дома. В гавани [178] затонуло несколько пароходов, и все стенки покосились и дали трещины. Кое-где на набережной виднелись люди, которые махали руками и что-то кричали. Очевидно, звали на помощь.

Перед командиром встал вопрос: отдать ли якорь на рейде или войти в гавань. Если встанешь на рейде, далеко от берега, то нельзя оказать быструю и интенсивную помощь, а войдешь в гавань — подвергнешься большому риску, так как несомненно, что ее дно деформировалось. Да если и удастся в нее войти, то всегда могут произойти новые деформации, пока мы будем стоять в ней, и тогда там застрянем. Но командир не долго колебался и решил рисковать и войти в гавань, благо адмирала еще не было.

Мы начали входить самым малым ходом, все время измеряя глубину. Пришлось маневрировать между затонувшими пароходами, и это было чрезвычайно трудно. Однако крейсер благополучно прошел в глубину гавани, отдал якорь и подтянул корму к ее стенке.

Увидя входящий крейсер, на набережной стала собираться толпа обезумевших от пережитых ужасов жителей. Все кричали и размахивали руками; разобрать, что они кричат, мы не могли. Во всяком случае, они с большой готовностью помогли нам завести швартовы и притащили большую сходню.

Тем временем на верхней палубе уже выстроились две роты и медицинский персонал. Предполагалось, что половина команды будет работать до обеда, а другая после (то есть одна до двух часов дня, а другая с двух и до темноты). Всю команду нельзя было сразу отпустить на берег, так как всегда могла явиться необходимость срочно сняться с якоря.

Как только наладилось сообщение с берегом, на палубу влезли несколько итальянцев, имевших какое-то отношение к властям города, и стали умолять как можно скорее послать людей на помощь пострадавшим. Они поясняли, что под обломками заживо погребено много тысяч людей, которых еще можно спасти. Они также просили оказать медицинскую помощь сотням раненых. Наша помощь оказывалась особенно ценной, потому что мы первыми пришли к месту катастрофы, и до этого жители были предоставлены самим себе.

Уговаривать нас не пришлось. На берег немедленно сошли обе роты, доктора, фельдшеры и санитары. Последние немедленно открыли санитарный пункт. А роты разделились на маленькие группы и начали раскопки, по указанию местных жителей.

Но этим наша помощь не ограничилась, и командир согласился взять на крейсер раненых и вечером отвезти их в Неаполь, для помещения в госпитали. Когда это стало известно на берегу, то со всех сторон на «Макаров» стали приносить тяжелораненых, и их распределяли [179] в командных помещениях и на верхней палубе. Сразу же выяснилось, что мы бессильны оказать помощь в достаточной мере, так как раненых тысячи, и необходимо их мыть, оперировать, перевязывать, а затем за ними ухаживать и кормить. У нас для этого не было ни достаточных медицинских средств, ни персонала. Весь экипаж крейсера сбивался с ног и делал, что мог.

Вид у большинства раненых был ужасный: грязные, обернутые в какое-то тряпье, смоченное кровью. Нельзя было отличить женщин от мужчин, молодых от старых. Многие находились в забытьи, другие стонали и плакали, умоляли дать пить и накормить. Привели и много детей, оставшихся круглыми сиротами, плачущих и жалких, которые со страхом озирались на чужих им людей. Всю эту стонущую, плачущую и причитающую толпу размещали, где только находилось место.

Некоторые были в таком возбужденном состоянии, что никак не могли удержаться, чтобы не делиться своими впечатлениями с каждым встречным. Жестикулируя и быстро говоря, они вступали в разговор с гардемаринами и матросами, которые ровно ничего не понимали, но старались их успокаивать.

В это время наши роты неутомимо и самоотверженно работали, часто рискуя своей жизнью. Подземные толчки все еще продолжались, и то и дело рушились уцелевшие стены и даже целые дома.

В два часа предстояло идти на раскопки моей роте. Я разделил ее на маленькие отряды, которыми руководили гардемарины. Мы разошлись по разным направлениям, и каждая группа вела самостоятельно работу. Самым трудным было определить, где помощь была нужна действительно срочно, а где нет. Поэтому часто зря терялось драгоценное время. Виной были сами жители, потому что то и дело кто-нибудь подбегал к нам и старался уговорить идти раскапывать его близких. Мы шли к указанному месту и заставали гору обломков, в несколько метров высоты. Чтобы ее раскопать, нужен был не один день. Приходилось отказывать, что было чрезвычайно неприятным, так как несчастные слезно молили о помощи, время терялось.

Развалины города действительно представляли ужасное зрелище. Вот четырехэтажный дом, у него отвалилась вся передняя стена и он стоит как кукольный домик, с которым дети только что поиграли, так как во всех комнатах полнейший беспорядок. Даже куклы налицо. В верхнем этаже мечется какая-то женщина. Она не может спуститься, так как лестница разрушена, и зовет на помощь. Положение ее действительно опасное. Все стены в больших трещинах, еле держатся, того и гляди, рухнут и погребут под своими обломками. Внизу стоят несколько итальянцев и тоже что-то кричат, видимо, объясняют, что ничего сделать не могут. [180]

В этот момент ко мне подбегает наш матрос и просит разрешения, вместе с другими, влезть на верхний этаж этого дома и спасти женщину. Предприятие, конечно, опасное, но, в конце концов, ведь мы пришли спасать, а не смотреть, как люди погибают. Поэтому я без колебаний им разрешаю.

Они ловко карабкаются по обвалившейся стене. Быстро достигают первого этажа и еще с большей ловкостью добираются до второго. К счастью, потолок в одном месте испорчен. Они пробивают дыру и оказываются на третьем этаже. Теперь остается самое трудное и опасное — это попасть на четвертый этаж. Спасает веревка. Ее перебрасывают женщине и объясняют, что она должна ее за что-нибудь привязать, что та и исполняет и, схватившись за нее, спускается и оказывается в объятиях наших матросов, те привязывают женщину веревкой и спускают ее вниз, а затем благополучно спускаются и сами. Итальянцы внизу все время проявляли самое живое участие, но только криками, жестикуляцией и, по-видимому, советами, которых мы не понимали. Когда же все благополучно закончилось, они зааплодировали, бросились пожимать руки спасителям.

Только успели покончить с этим, как подбежали какие-то новые люди и, перебивая друг друга и жестикулируя, стали мне что-то объяснять. Так как я все равно ничего не мог понять, то повел своих матросов за ними. Они привели к такому же полуразрушенному дому, на третьем этаже которого находился какой-то мужчина. Но почему-то он не проявлял никакого стремления спуститься вниз, и вообще не обращал никакого внимания на окружающих. Наши провожатые объяснили, что он сошел с ума. Опять наши матросы проявили акробатическое искусство и храбрость и оказались на третьем этаже. Однако этот итальянец решительно запротестовал против того, чтобы его спустили на землю. Тогда его без дальнейшего промедления связали и спустили вниз.

Далее нас привели к какой-то куче мусора и сказали, что там засыпало ребенка, который, несомненно, жив, так как время от времени слышится его писк. Стали прислушиваться, чтобы определить направление, по которому следует рыть. Действительно, приложив ухо к земле, услышали сдавленный писк. Живо принялись за работу. Через полчаса нечеловеческого напряжения стали приближаться к цели. Увы! Нас встретило полное разочарование — из образовавшейся дыры выскочила взъерошенная кошка и, жалобно мяуча, понеслась по обломкам. Наши провожатые сконфуженно замолчали и начали переругиваться между собою. Но надо было торопиться. Нас тащили в другую сторону и указывали на какие-то развалины. Это, по-видимому, была церковь. Нас уверяли, [181] что там находятся живые люди. Здесь работа оказалась менее сложной и мы сравнительно легко добрались до двери. Взломали ее и за нею нашли двух женщин в полуобморочном состоянии, осторожно вынесли их на улицу и сдали толпе, которая нас всюду сопровождала. Собрались идти дальше, как гардемарин услышал какие-то звуки. Хотя мы и не были уверены, что их издают люди, но все же решили проверить, благо работа казалась недолгой. Выбили стекло, которое каким-то чудом уцелело, хотя от церкви остался один лишь угол. В окно влез матрос. Он попал на маленький дворик, где нашел двух козликов — выволокли и их на свободу, но надо думать, что итальянцы их скушали в тот же день.

Нас потащили дальше. Идти было невероятно трудно. Некоторые улицы оказались засыпанными почти до уровня второго этажа, приходилось все время карабкаться по горам кирпичей, глыбам штукатурки, балкам и всякого рода лому. Наконец добрались до какого-то дома, который оказался засыпанным чуть ли не до самой крыши. Внутренние помещения, видимо, уцелели, и оттуда неслись приглушенные звуки или стоны. Предстояла огромная работа, но теперь мы были уверены, что там находится человек, а то мы боялись опять ошибиться. Добрались до крыши, проломили ее и пол чердака, на все это потратили не менее часу. Через дыру проникли во второй этаж и на веревке спустили матроса. На этот раз работали не зря — там оказалась семья из четырех человек. С трудом вытащили их наружу. Несчастные были так счастливы, что готовы были целовать нам руки.

Пошли дальше. Какие полные трагизма картины попадались на пути: обнаженный угол дома, торчит кровать, на ней лежит младенец, а сверху мужчина, который, видимо, стремился защитить от обломков жену и ребенка, но это ему не удалось и их тела были раздавлены кирпичами.

Землетрясение началось перед рассветом и застало всех жителей во время сна, поэтому и погибло столько людей. Многие, очевидно, проснулись только тогда, когда уже произошли самые сильные толчки и начали сыпаться обломки кирпичей и штукатурка, и не имели времени выбежать на улицу.

Затем нам опять указали на развалины, откуда доносился не то детский плач, не то мяуканье кошки. Мы стояли в нерешительности. Не хотелось тратить время на откапывание кошки, но боялись и ошибиться. Поэтому стали внимательно вслушиваться. Одному кажется, что кричит ребенок, а другому — что мяучит кошка. Таким образом, никакой уверенности не было, и я приказал рыть. Работа оказалась чрезвычайно трудной, но все же добрались до какого-то провала. В него осторожно полез один из матросов и оказался в почти совсем разрушенной [182] комнате. Там у стены стояла кроватка. А в ней ребенок, не старше года. Осторожно вытащили его и отправили на сборный пункт. Бедный! Какую ужасную катастрофу пережил: лишился родителей. А может быть, братьев и сестер, остался одиноким на весь мир. Взрослые люди погибли, а он, такой маленький, беспомощный, остался невредимым. На радость или горе!

Так за работой не заметили, как прошло время до шести часов вечера, когда было приказано возвращаться на крейсер, который должен был засветло уйти в море.

Возвращаться было трудно — устали ужасно. Какая-то несчастная женщина шла за нами и о чем-то упрашивала. По-видимому, дело касалось ее ребенка и мужа. Их засыпало, но она была убеждена, что они живы. Ее горе так тронуло, что решили, что лучше запоздаем, но поможем этой несчастной. С удвоенной энергией начали рыть и растаскивать кирпичи и добрались до двери, которую взломали. Действительно, там оказались мужчина и ребенок. Первый — мертвый, а второй еще живой, но серьезно раненный. Передали его матери и хотели скорее бежать на корабль, но оказалось, что она не в силах тащить ребенка.

Пришлось помогать. Поэтому изрядно-таки опоздали, но, впрочем, не только мы, а почти все.

На стенке гавани пришлось подождать, пока все соберутся, чтобы проверить: нет ли оставшихся на берегу. Вся рота оказалась налицо, но, Боже мой, в каком виде: грязные, изодранные, покрытые пылью штукатурки! Но довольные сознанием выполненного долга. Как-никак, а все же удалось спасти некоторое количество жителей. На рейде уже стояли все наши корабли и, следовательно, раскопки будут продолжаться и, наверно, спасенных окажется не так мало.

Когда мы вернулись на крейсер, то в первый момент просто ошалели. Вся верхняя палуба была наполнена лежащими и сидящими людьми. Тотчас же мы стали выходить из гавани, и «Макаров» взял курс на Неаполь{216}.

Весь экипаж был занят. Наших пассажиров, которых набралось более пятисот человек, надо было хоть как-нибудь накормить, а тяжелораненых доктора продолжали оперировать и перевязывать. Особенно тяжело пришлось медицинскому персоналу, который, вместе с судовым священником и добровольными помощниками, проработал всю ночь.

Тяжелое зрелище представляли наши палубы во время этого перехода. Без содрогания нельзя было смотреть на этих несчастных людей. Сколько в них сосредоточилось горя и страдания. Чего только не пережили они за этот день. Многие, еще вчера счастливые, теперь стали несчастными на всю жизнь. Как ярко выступила человеческая беспомощность перед стихийными бедствиями. Какими ничтожными казались [183] люди со всей их цивилизацией и знаниями перед могуществом природы.

Уверенно разрезая морскую гладь, несся «Адмирал Макаров» по Тирренскому морю. Спокойно светила луна, купая серебряные лучи на морской поверхности. Все было как всегда, но не часто случалось, что корабль был полон пережившими столь большое несчастье людьми, сколько отчаяния и горя в их душах, но и благодарности за чудесное спасение{217}.

Рано утром крейсер вошел в Неапольскую гавань. Предупрежденные по радио портовые власти выслали навстречу буксиры, которые поставили его у пристани. Множество санитарных повозок ожидало нашего прихода, и началась разгрузка раненых.

Представители власти выражали крейсеру самые искренние чувства благодарности. Но, в сущности, мы ведь исполнили только человеческий долг и разве моряки русского императорского флота могли отнестись иначе к несчастью другой нации.

У ворот порта стояла огромная волнующаяся толпа народа, которая наблюдала, как грузили раненых. Итальянцы очень экспансивны и полиции было трудно сдерживать толпу, которая старалась прорвать цепь и ворваться в порт, чтобы подойти к крейсеру и поприветствовать экипаж. Когда же в воротах появилась группа гардемарин и наших матросов, то чувства толпы вылились на них. В первый момент нашим людям показалось, что их итальянцы растерзают в порыве своих чувств, но все обошлось благополучно, и только одежда оказалась помятой, когда их поднимали на руки.

В этот день русские моряки оказались героями дня. Все газеты Италии на все лады нас расхваливали, и везде, где мы появлялись, нам устраивали овации.

Командир не хотел задерживаться в Неаполе, чтобы еще успеть принять участие в спасении пострадавших в Мессине. Поэтому, как только погрузка угля была закончена и были приняты перевязочные средства и провизия, мы вышли в море.

Подойдя к Мессине, мы увидели наш отряд, а также наших стационеров в греческих водах — канонерские лодки «Хивинец» и «Кореец»{218}. Кроме того, на рейде стояли два английских крейсера и несколько военных кораблей других наций. Впоследствии в заграничной печати стали появляться описания спасения пострадавших жителей Мессины. Причем всегда умалчивалось, что главная роль в спасении принадлежала русским морякам. Но в тот момент было бесспорно, что мы оказали наибольшую помощь.

Крейсер опять вошел в гавань и встал на прежнее место. Других военных кораблей в гавани не было. Немедленно две роты были спущены на берег. А крейсер начал принимать раненых. [184]

Насколько было опасно подходить к берегу, можно судить по случаю со «Славой», которая хотела встать на якорь, сравнительно далеко на рейде. Выбрав по карте подходящую глубину, командир, капитан 1 ранга Любимов{219}, приказал на этом месте отдать якорь. Старший офицер скомандовал: «Из правой бухты вон, отдать якорь». Якорь полетел в воду и потянул канат, который начал сучить (то есть он со страшной быстротой тянулся за якорем). Надо заметить, что корабли становятся только на такой глубине, которая в полтора раза меньше длины каната, вытравленного за борт. Иначе они легко могут быть сорваны с якоря, который удерживается в грунте тяжестью каната. Так было рассчитано и на «Славе». Но оказалось, что глубина по карте совершенно не соответствовала действительной глубине. Канат вытравился до «жвака-галса» (то есть до самого конца), стопор не выдержал, и он ушел с якорем на дно. Оказалось, что оно настолько деформировалось после землетрясения, что если в этом месте оказался провал, то в другом могла образоваться мель. Поэтому и входить в гавань было далеко не безопасно{220}.

Перед нами были опять развалины Мессины. Большая гостиница «Тринакрия» продолжала гореть. Над нею стояли клубы дыма, но другие пожары прекратились. Набережная в порту представляла оригинальную картину: по ней были рассыпаны груды апельсинов, высыпавшихся из ящиков, приготовленных к отправке за границу. Видимо, за неимением другой пищи, местные жители питались ими.

Теперь уже было заметно, что итальянцы приняли кое-какие меры — имелись санитарные и питательные пункты. Но, в общем, картина стала еще непригляднее: валявшиеся во множестве трупы быстро разлагались, и с берега несло нестерпимым трупным запахом; появились мародеры, грабившие все, что было ценного под развалинами; было много бешеных собак, питавшихся человеческим мясом.

Нашим командам строго-настрого запретили брать что-либо из всюду валявшегося имущества. Никто не имел права взять даже открытку на память. Это было чрезвычайно важно, чтобы потом не стали говорить, что и русские моряки мародерствовали. Соблазн же был очень велик — мы то и дело натыкались на самые разнообразные товары, валявшиеся у разрушенных магазинов. Казалось совершенно безобидным взять какую-нибудь безделицу на память. Но ни один человек из состава экипажей русских кораблей не взял ничего. Наоборот, наши матросы поймали нескольких грабителей-итальянцев и передали властям, которые с ними расправлялись весьма круто{221}.

Днем я опять был послан со своей ротой на раскопки. Мы проработали до заката солнца. Теперь стало еще труднее отыскивать места, где можно было предполагать, что находятся заживо погребенные. [185] Жители повели нас к одному дому и уверяли, что в нижнем этаже кто-то подает признаки жизни. Работа оказалась очень трудной и опасной. Все стены имели большие трещины и грозили в любой момент рухнуть. Но я, принимая возможные предосторожности, разрешил работать. Вдруг ко мне подошел какой-то итальянский офицер и стал доказывать, что мы должны прекратить работу, и показывал на трещины. Я объяснил офицеру, что отлично понимаю всю опасность, но мы слышим стоны из-под развалин, поэтому должны стараться спасти этого человека, хотя бы и рискуя самим пострадать. Он отчего-то был недоволен этим, пожал плечами, выругался и ушел. Толпа же итальянцев была очень довольна, что я не сдался на убеждения офицера, и выражала нам одобрение. К счастью, опасения офицера оказались напрасными и стены, пока мы работали, не развалились, и удалось откопать полуживого мужчину, которого отправили на санитарный пункт.

После этого нас потащили к другому дому. Там, несомненно, в нижнем этаже был живой человек. Совершенно явственно доносились его крики, стоны и плач. Мы энергично принялись за дело и скоро добрались до стены, за которой были слышны эти звуки. Пришлось ее проламывать и через небольшое отверстие проникнуть внутрь. Это оказалась лавочка съестных припасов. В ней на стуле сидел молодой парень лет двадцати, жевал шоколад и то и дело всхлипывал. На расспросы подскочившего к нему итальянца, он мычал и показывал куда-то рукою. Добиться от него толку было невозможно, а мы хотели знать, надо ли искать других людей, В результате пришедший на помощь другой итальянец добился, что несчастный говорит, что его родители уехали в Катанию, оставили его одного, и он просит и его отпустить к ним. Во всяком случае, было ясно, что он не в своем уме и ничего от него добиться нельзя. Ведь несчастный провел три дня в полной темноте и одиночестве после страшного землетрясения, и не удивительно, что его мозг не выдержал.

Но задерживаться не приходилось, пошли дальше. Опять гора развалин, из-под которых слышатся слабые стоны. Опять работа и опасность быть засыпанными. Наконец добрались до кровати, на которой лежала женщина. Ее ноги были придавлены обломками, а туловище оставалось свободным. Освободив ее, мы увидели, что ноги совсем раздавлены и, наверно, уже началась гангрена. Мы отправили ее на перевязочный пункт, но едва ли ее можно было спасти.

Это была последняя жертва, которую нам удалось откопать, и дальнейшая работа никаких результатов не дала. Извлекли лишь несколько трупов, в ужасном состоянии. Злополучные родственники, которые просили нас их откапывать, были в отчаянии. Ужасно тяжело было [186] видеть, как родители убивались над своими детьми, видеть это неподдельное человеческое горе.

Шли все дальше. Вдруг из-за угла выскочила собака с пеной у рта и бросилась на нас. Предупрежденный, что много бешеных собак, я выхватил револьвер и ее подстрелил. Видели и другую собаку в таком же состоянии, которую на наших глазах убил итальянский солдат.

Начинало смеркаться. Пора было возвращаться на крейсер. Мы повернули к набережной, по направлению горящей гостиницы. Она должна была служить нам маяком. Чем больше темнело, тем более трудно и жутко было идти. Приходилось лазить по обломкам, и это было очень тяжело. Взошла луна и осветила своим мертвенно-бледным светом хаос развалин. Казалось, что мы идем по какому-то месту ужасов. Так можно себе представить картину конца мира — все повергнуто в развалины, мертвая тишина и валяются трупы. И какие трупы! С раздутыми животами, посиневшие, скрюченные — ужасные. Их вид вселял страх и отвращение. Хотелось закрыть глаза и заткнуть нос, чтобы не ощущать этот противный сладковатый трупный запах. Хотелось скорее выбраться из этого страшного места. Но не тут-то было, груды обломков замедляли ход, приходилось то подниматься, то спускаться вниз. Мы продвигались чудовищно медленно. Казалось, никогда из этого места не выберемся, точно нас держат костлявые руки мертвецов.

Первоначально нам казалось, что мы совсем близко от порта, но оказалось, что из-за разрушенных улиц и в поисках ходов мы заблудились. Пришлось несколько раз возвращаться. Было уже около десяти часов, когда мы добрались до гавани{222}.

Картина разрушения Мессины так врезалась в мою память, что и теперь, когда прошло с тех пор много десятков лет, она ярко встает перед глазами: страшное царство разрушения, освещенное таинственным светом луны, обоняние трупного запаха.

Крейсер уже был готов выйти в Неаполь, и палубы были завалены ранеными. Благополучно вышли из гавани и начали дышать свежим морским воздухом. С рассветом открылся красавец Неаполь.

Утром на «Макаров» приехала герцогиня Аостская, чтобы следить за тем, как свозят раненых и чтобы оказать нам внимание. Приехал и русский посланник в Италии — глубокий старик, который с трудом мог ходить{223}. Очевидно, приехать на крейсер ему было нелегко, но избежать этого было нельзя. Слишком много шуму поднялось вокруг участия русских кораблей в спасении пострадавших в Мессине. С ним приехал и какой-то молодой секретарь посольства. Он все время старался показать, что знаком с военными кораблями. Показав, например, на орудийную башню, он сказал: «Не правда ли, это цистерна для [187] пресной воды». Действительно, башня имела цилиндрическую форму, а орудие с того места, где он стоял, не было видно, поэтому дипломат и ошибся. Но в наших глазах после такой ошибки его познания в военных кораблях потеряли всякую цену.

На этот раз мы оставались в Неаполе три дня, чтобы привести корабль в порядок. Надо было хорошенько продезинфицировать все помещения во избежание эпидемий. Слишком уж наши пассажиры были в антисанитарном состоянии.

За эти дни я с нашим артиллеристом П. В. Вилькеном подробно осмотрел город — побывали в Помпее, на Везувии, в собачьей пещере и т. д. Все было интересно и красиво, но, конечно, самым красивым являлось расположение Неаполя и воды, его омывающие.

После того, что пришлось наблюдать в Мессине, нам казалось, что итальянцы чрезвычайно беспечны в отношении планировки города и высоты домов. Невольно представлялось, какой бы ужас царил в Неаполе, если бы он был разрушен землетрясением, а ведь это всегда возможно. Его чрезвычайно узкие улицы с домами в три-четыре этажа, в большинстве очень старой постройки, неизбежно бы погребли под своими развалинами большинство жителей. Само собой напрашивалось сравнение с японскими городами с легкими постройками, разрушение которых не грозило гибелью жителям.

За историю Мессины, кажется, она подвергалась разрушению до девяти раз. Правда, не в столь сильной степени, но все же жертв всегда было много. Тем не менее, ее всегда отстраивали, чтобы дождаться следующей катастрофы. Видимо, географическое положение города, между Сциллой и Харибдой, слишком выгодно, что и заставляет забывать опасность. Правда, современная Мессина уже имеет более широкие улицы и дома менее высокие.

На крейсере мы еще долго жили под впечатлением пережитого, и разговоры неизменно возвращались к описанию того — кто, кого и как спас. Но, конечно, все случаи были более или менее аналогичны тем, которые мною выше описаны.

Нам рассказывали, что незадолго до землетрясения вышедший из Мессины поезд был им застигнут в туннеле, который обвалился, и погибли все пассажиры. Как должно быть ужасно оказаться заживо погребенным и часами ожидать смерти.

Из Неаполя мы пошли обратно в порт Аугусту, на присоединение к отряду. Теперь уже адмирал был страшно доволен, что разрешил всем кораблям без промедления идти в Мессину, так как на него сыпался поток благодарностей, начиная с государя императора, короля Италии, морского министра и кончая благодарным населением Италии. Он, кажется, поверил, что стал героем. [188]

Для русских этот случай сыграл большую роль, так как русский авторитет, после Японской войны и революционных вспышек, был сильно поколеблен в Европе. Приходилось ждать, пока престиж императорского правительства опять поднимется, а для этого был необходим какой-нибудь толчок. Этим толчком и явилась самоотверженная помощь русских моряков, оказанная пострадавшим жителям Мессины.

Да и без всякого преувеличения, разве они не проявили бескорыстное самопожертвование? Разве они не рисковали своими жизнями, спасая сотни итальянцев? Разве моряки какой-либо другой страны отнеслись так сердечно к несчастию другой нации?

Например: чуть не погиб флагманский инженер-механик нашего отряда, полковник Федоров. Он полз по вырытому узкому тоннелю, чтобы проникнуть в засыпанное помещение, спасти ребенка. В этот момент произошел подземный толчок, и туннель обвалился, и он оказался засыпанным. Федорова с большим трудом откопали, и он чуть не задохнулся. Несколько матросов во время работ получили ранения. Надо было удивляться, что так мало людей из наших команд оказались пострадавшими, так как никто не берегся и все проявляли исключительную храбрость.

Сколько раз, за время моей службы на флоте, судьба меня сталкивала со всякими опасностями, и всякий раз я поражался, как наши матросы умели проявлять в самых опасных случаях находчивость, ловкость и храбрость. В обычной обстановке кажется, что это самый заурядный парень, а случись что, глядишь, он орел орлом.